Философия и литература

Интерес к проблеме соотношения философии и литературы в последние годы возрос как по количеству статей, так по широте и разнообразию проблематики. Можно назвать сотни публикаций, издательские серии и даже специализированные журналы, посвященные этой теме.

Правда аспекты ее исследования довольно однообразны, а методы разочаровывают своей однозначностью. Они сводятся к тому, что философ (или философски эрудированный филолог) занимаются поисками философских рассуждений в литературных текстах и сопоставляют их с другими текстами, не только официально имеющими статус философских, но и маркированными принадлежностью к определенному «направлению».

Внелитературность философских сочинений заключает их в своеобразную броню. Эта позиция доходит до полного отрицания возможности образности философского текста.

Вместе с тем читатели философских текстов подчас неосознанно, обращают внимание на их литературную форму.

А. Лавджой — один из основоположников направления, известного как история идей отмечал, что «чтение философских трудов является зачастую не чем иным, как формой эстетического опыта», указывая повсеместную «чувствительность к различным видам метафизического пафоса». К его разновидностям он относит «пафос предельной туманности», «пафос эзотеричности», «пафос вечности», «пафос монизма» (пантеизма), или наоборот, «пафос волюнтаризма» и т.д. Он отмечает, что исследователи так редко обращали внимание на эти аспекты чтения философских текстов, что даже не придумали им названия.

Неудовлетворенность нынешней ситуацией отражена в статье Александра Пятигорского «Краткие заметки о философском в его отношении к филологическому». Он отмечает два типа философов, которых он называл «лингвистическим философом» и «филологическим философом».

«Филологический философ» обычно ставит себя в конце истории или немного после. «Лингвистический философ» обычно выносит себя как философа за пределы исторического, оставаясь при этом для себя вполне «историческим» человеком».

Именно филологические философы пишут не отличающиеся друг от друга похожие на прейскуранты «истории философии», а лингвистические философы анализируют тексты, поясняя, что хотел сказать тот или иной мыслитель, позиционируя себя как его полномочные представители.

Лингвистический философ анализирует язык, филологический — текст, но оба они остаются в пространстве одного сочинения. Это невероятно ограничивает их кругозор. Вероятно, нельзя понять систему философских взглядов эпохи из одного сочинения также, как построить коммунизм в одной, отдельно взятой стране. Также вряд ли можно понять смысл текста только из этого текста. Поэтому оба типа анализа, рассматриваемых Пятигорским, ограничены.

Можно добавить к этой классификации еще и исторического философа, обращающегося с философскими сочинениями как с объектами музейной классификации, а также «настоящего философа», который работает на философском факультете, что дает ему возможность быть профессионалом par position вне зависимости от исследовательского статуса.

Действительно, возможно ли адекватное выражение идеи в понятии? Состоит ли философский текст только из понятий и логических связок? Так ли непогрешимо однозначны эти самые логические связки?

Обращаясь к классическим примерам, вспомним анализ известного высказывания из Введения в математическую логику А. Черча : «Сэр Вальтер Скотт является автором Уэверли». Далее Черч рассуждает о равенстве обеих половинок этой фразы, позволяющих умозаключить, что «Сэр Вальтер Скотт есть сэр Вальтер Скотт» и «Автор Уэверли есть автор Уэверли». Но нас сейчас занимает не это, а то, что посередине — связка — «есть», «является».

Если построить другую фразу, аналогичную первой, допустим «Уэверли есть племянник сэра Эверарда», то возникает вопрос: тот же тип связи отражает эта связка или нет? В первом случае она фиксирует реальный, а во втором — художественны факт.

Вальтер Скотт сам написал в предисловии к роману, что не только его герой, но и его имя вымышлены. Отчего же существование в вымышленном мире приравнивается к реально бывшему? Абстрактность логики и математики, позволяющие им манипулировать бескачественными объектами понятна. Но до какой степени она имеет смысл. В нашем примере она предполагает существование в первом случае и отсутствие такового во втором. Не означает ли это, что и логические маркеры условны и «быть» — это отчасти метафора, включающая в себя нечто общее и для писателя, и для его героя, и для Бога, которого мы также описываем в категориях «существования».

Вряд ли можно выразить что-то новое словами, которые уже использовались для обозначения чего-то иного. Бывшие в употреблении слова и понятия уже ангажированы смыслами и значениями.

Мыслитель пытается объяснить, явленную ему истину, какими-то особыми словами, интонациями, метафорами, ведь то, что он понял впервые облекается в слово и вплетается в текст.

Он сравнивал метафору с чем-то вроде удочки, или ружья, помогающим нам действовать на расстоянии, что «обеспечивает практический доступ к тому, что брезжит на пределе достижимого». Это позволило ему увидеть эпистемологические возможности метафорического языка, и заметить, что «поэзия есть, среди прочего, исследование: она вырабатывает столь же положительные знания, как наука».